Аудио:
Содержание
Особенности страсти тщеславия: она никого не щадит и крайне живуча
Способы ограничить над собой власть тщеславия
В чем пагубность мечтаний о себе и своей жизни
Взгляд на себя со стороны – это тоже тщеславие
Тщеславие есть проявление гордыни
Положительная работа тщеславия у детей
О борьбе с тщеславием в юношеском возрасте
О тайном тщеславии «хороших» людей
Как тщеславие рядится в личину смирения
Передача от 31 августа
Мы продолжаем читать наставления преподобного Иоанна Кассиана и начинаем разговор о борьбе с духом тщеславия. На эту тему у святых отцов написано великое множество слов. Немало написано и у Иоанна Кассиана. Написано так много потому, что современный мир, как мы увидим, давно уже специально создает вокруг атмосферу, подстегивающую, мотивирующую человека к тщеславию. На тщеславии замешано буквально все, и это далеко не случайно. Так было и в прежние времена. По существу, тщеславие – самая страшная, самая опасная, самая непобедимая страсть в человеке.
Особенности страсти тщеславия:
она никого не щадит и крайне живуча
Разговор о тщеславии начинается со 118-го абзаца наставлений Иоанна Кассиана, и дальше следующие семь абзацев говорят о том, что тщеславие практически непобедимо, оно многолико, многообразно, совершенно всегда борет человека; и нет такой формы и быть не может, которая бы помогла человеку избавиться от тщеславия. Частично прочитаем 119-й и 120-й абзацы:
… Диавол, в ком не мог породить тщеславия благообразием статной и блестящей одежды, в том пытает всеять его одеждою неуклюжею, неопрятною и нищенской; кого не мог ввергнуть в сию страсть честью, того подбивает на нее уничижением; кого не мог заставить превозноситься многознанием и умением красно говорить, у того вызывает это важничаньем в молчании. Если кто явно постится, то тревожим бывает суетною славою; а если кто из презрения к такой славе станет скрывать пост, то терпит нападение от самовозношения. Чтоб не запятнаться приражением тщеславия, иной избегает совершать долгие молитвы на виду у братий; но начав упражняться в них тайно, никого не имея свидетелем такого делания, не избегает он трубления пред собою. Прекрасно наши старцы изображают свойство этой болести, сравнивая ее с луком и чесноком, которые по снятии одного покрова оказываются опять покрытыми другим таким же, и сколько раз ни снимай покровов, они все оказываются покрытыми.
Оно не перестает преследовать даже и того, кто, бегая славы, укрывается в пустыни от всякого общения с смертными; и чем дальше кто убегает от мира, тем ожесточеннее оно нападает на него. Из живущих же в обителях иного покушается оно ввергнуть в превозношение тем, что он более всех терпелив в деле и труде; другого тем, что он паче всех скор на послушание; иного тем, что он превосходит всех других смирением. Иной искушается сим по причине обширности познаний, иной – по причине долгого сидения за чтением, иной – по причине длительности бдений. И всякого эта болесть усиливается уязвить собственными его добродетелями, в том устрояя претыкания в пагубу, чем снискиваются плоды жизни…
Вот краткий абрис. Подобных бинарных схем у Иоанна Кассиана очень много, где он постоянно подчеркивает, как бы переливая из пустого в порожнее, что, как ни крути, ты все равно будешь борим тщеславием.
Самый яркий образ, естественно: человек, носящий красивое платье, надевающий богатый костюм, ездящий на роскошном кабриолете или живущий в элитном доме, который эту элитность подчеркивает, – вот тщеславный человек. Можем ошибиться, конечно, но скорее всего да, тщеславный.
Но человек, который живет в убогом шалаше, ездит на стареньких раздолбанных «Жигулях», носит подчеркнуто потрепанную одежду, может быть еще более тщеславным, чем тот первый, который ездит на кабриолете. Само по себе это ничего не значит, любой человек может быть борим тщеславием.
Например, человек, который много читает, много понимает, много знает, естественно, тщеславится своими знаниями. Но на самом деле совершенное незнание к тщеславию подвигает гораздо больше. Можно встретить очень умных, по-настоящему умных людей, причем даже светских людей, мирских, неверующих людей, которые очень скромны. Нельзя сказать, что они не тщеславные, это невозможно, но они очень скромны, ведь знание действительно обладает смиряющей функцией, потому что оно тяжело усваивается. Людей, которые не знают ничего и кричат об этом на каждом перекрестке, при этом учат других, гораздо больше, причем именно в церковной среде. Люди выучили фразу, что знание надмевает (1Кор. 8, 1). Про любовь они как-то забывают, помнят только, что знания надмевают, поэтому говорят: «Я знать ничего не хочу, учиться не хочу, плевал я на все эти знания с высокой колокольни, все это ни к чему, от этого только гордость и падение. Я никогда ничего не читал, не знаю, знать не хочу. Вот нагрубить кому-то, научить кого-то, замечания сделать – это можно. А все эти ваши хитрости от лукавого». Человек тщеславится собственным незнанием, при этом сравнивая себя и постоянно подчеркивая: «Ведь апостолы были рыбаками, и именно они произвели переворот в мире. Поэтому на самом деле будущее не за богословами, не за семинаристами, не за образованными людьми, а за нами, людьми, которые ничего не читают, у которых книжной полки нет, которые грамоту забыли, потому что от этого все беды, все ереси, все падения и прочее».
Казалось бы, книги реально способствуют тщеславию, а в жизни совсем не так. Незнание гораздо больше способствует тщеславию, чем знание, как это ни покажется парадоксальным. Человек может сказать с апломбом, очень решительно: «Я нигде не учился, мне ваши знания совсем ни к чему». И с таким же апломбом, с таким же чувством собственного достоинства, довольства человек может сказать: «Я, между прочим, учился в академии. Нет, нет, не в московской, в Сорбонне». И тот, который нигде не учился, и тот, который получил лучшее по современным меркам образование, одинаково боримы тщеславием. Это не защищает.
Человек может, как я уже говорил, ездить на бедной машине и очень этим тщеславиться: «Я человек простой, скромный, я человек маленький, я езжу только на этой машинке, все ваши дорогие машины – это все нехристианское, неправильное. Человек должен спокойно ездить на простом стареньком автомобиле». Почему на автомобиле? Почему не на лошади, не на телеге? Или на велосипеде на худой конец? На лошади, например, ездили священники в прежние века, почему ты именно на «Жигулях»? А кто-то ездит на дорогих машинах и страшно этим гордится, везде показывает машину, даже не смущаясь, что богатая машина как-то не очень прилична священническому званию.
Но это не важно. И те, которые на таких, и те, которые на этих, на велосипедах, на лошадях, – все могут тщеславиться, это совершенно не показатель. В нашей среде человек может носить удивительно скроенную, качественно пошитую рясу из дорогущего материала, очень хорошего и красивого, очень удобного. И он тщеславный чаще всего, не всегда, но часто. Иоанн Кронштадтский, например, не был тщеславным человеком, хотя носил такую рясу. А можно носить старую и задрипанную, заштопанную, замызганную рясу и тоже быть тщеславным, хотя кажется: вот скромность, вот человек истинно смиренный. Ничего подобного! Тщеславие может бороть совершенно любого человека.
Человек, например, казалось бы, по справедливости может гордиться тем, что он читает три канона и пять акафистов или три акафиста и пять канонов. А может так же тщеславиться, что он ничего не читает. Так и говорит: «Господь и так знает, чего я хочу, это все выдумано, долгие молитвы – это фарисейство. Отец прежде всего знает, что мы имеем в виду, поэтому я даже не считаю, что нужно молиться, это все не так важно. И долгие службы ни к чему, и долгие молитвы ни к чему. Бог просто мне все дает».
Само по себе состояние человека в любой духовной, светской, человеческой, какой угодно области ничем не может защитить его от тщеславия, он все равно может быть им борим, а может и не быть борим. Вот, например, в 121-м абзаце Иоанн Кассиан как бы подводит некоторый итог:
Все другие страсти, будучи преодолеваемы, увядают, и будучи побеждаемы, с каждым днем становятся все слабее; также под влиянием места или времени истощаются они и стихают; или всячески, по причине их раздора с противоположными им добродетелями, удобнее бывает предостерегаться от них и избегать их. Но эта (тщеславие), будучи поражена, с большим ожесточением восстает на брань, и когда почитается испустившею дух, чрез смерть свою делается еще более живою, здоровою и мощною…
Вот итог: вы можете победить блудную страсть, можете победить гнев, победить что угодно, но нельзя в обыденном смысле этого слова победить тщеславие, потому что тогда, когда вам кажется, что вы его победили, в этот момент оно и восстает на вас с новой силой. Вы дошли до самого крайнего положения, борясь с тщеславием, и в этой самой низшей точке своего существования начинаете трубить перед собой: «Вот какой я смиренный человек!» И все. Эта страсть попрала вас. Вы смирялись, терпели, отказывали себе в этом, в другом, третьем. Делали только то, что вам скажут. Все страсти умерли, вы находитесь в таком состоянии, когда вас не беспокоит плоть, вы давно не кушаете, давно не пьете, не спите, молитва не сходит с ваших уст. И вот в момент посещения Божественного света вы говорите: «А все-таки необыкновенный я человек!» И страсть раздавила вас, вытерла о вас ноги, плюнула на вас, выбросила в сточную канаву и посмеялась над вами. Мы думали, что мы ее победили, а она ликует и танцует на наших костях. Вот такая специфическая страсть это несчастное тщеславие, и просто так с ней невозможно сладить, потому что сама победа над ней делает ее сильнее.
Способы ограничить над собой власть тщеславия
Естественный вопрос: как быть? Отцы выработали с определенными оговорками две вещи, которые в известной степени, в известной мере помогают эту страсть если не побороть, то хоть каким-то образом бороться с ней, ограничивая ее власть над собой.
Первый способ – это то, что святые отцы называют царским путем. Кто читал святых отцов («Добротолюбие» или какие-то отдельные книги, издания), тот наверняка встречался с фразеологизмом, словосочетанием, обозначающим некоторую реальность. Некоторые люди не сразу понимают, что имеется в виду. Царский путь – это путь к Богу, лишенный совершенно всяких чрезмерностей и крайностей, всех вообще.
Мы даже в первом томе «Добротолюбия» читали у аввы Исайи мысль о том, что отцы попробовали совершенный пост. Макарий Великий поставил себе такую цель и мог не вкушать пищу в течение сорока дней. Разные отцы по-разному пробовали, кто раз в неделю, кто два раза в месяц, кто еще как-то. Попробовав все это, они приходили к выводу: надо вкушать каждый день. Они могли прожить без еды неделю, но говорили, что кушать надо каждый день. Но кушать один раз в день, не больше. Это для того, чтобы не впадать ни в какую крайность: чтобы не было сугубо строгого поста и не было какой-то особенной вольности в отношении пищи.
Так же и в отношении одежды: она должна быть не очень удобная и не совсем неудобная, не очень дорогая, но и не очень бедная… Она должна быть как у всех, неяркая, незаметная. Все должно быть как у всех. Как все, так и я.
В моей среде, например, собрались священники, и каждый по разным причинам надел роскошную ризу, фелонь с украшениями. Иди и ты достань, будь как все. Да, это может быть связано с какими-то трудностями, зачем это надо? Но в противном случае ты будешь привлекать внимание, они не смогут молиться. И ты не сможешь, потому что будешь думать: «Я не такой, как все, они вот такие, а я вот такой, я не такой, как они, я скромный». И всё, молитвы никакой нет. Их будет Бог слышать лучше, чем тебя.
Все, например, наоборот, надели простые одежды, самые простые, неброские, и ты надень такую же. Она, может, неказистая, затертая, с заплатками; ничего, надень. Будь как все, не выделяйся. Для моей среды священников, давно ходящих в Церковь христиан, это, в принципе, не так сложно, и большинство нормальных христиан стараются быть как все, не выделяться ничем. Это как-то впитывается с молоком Матери Церкви, поэтому людей, которые хотят выделиться, в нашей священнической среде очень-очень немного, это не типичное проявление, все стараются быть как все. Но насколько это трудно сделать людям в миру, когда все у нас заточено именно под то, чтобы быть не такими, как все. Причем это парадоксально!
Помню, когда работал учителем в школе, был такой эпизод, когда ученики переходили на школьную форму. Это не советская школьная форма, просто некая более или менее единообразная форма. Это было в конце нулевых. Разумеется, очень яркие, красивые девчонки в классе возмутились: «Это что такое? Как мы можем одинаково выглядеть? Это же невозможно. Мы хотим носить то, что хотим, не нужна нам форма». Я говорю: «Вы сейчас посмотрите в зеркало». Они все, стараясь выглядеть модно, классно, по-своему одеваясь, были в совершенно одинаковой одежде: черная водолазка, джинсы и джинсовая курточка у всех, кроме одной девчонки. Их было около десяти человек, все были такие.
То есть, стараясь быть вроде бы ни на кого не похожими, быть модными, люди, наоборот, становятся очень похожи друг на друга. Наоборот, если люди стараются быть как все, не выделяться ничем внешне, то вдруг оказываются очень яркими и выглядят очень необычно. Поскольку они не стараются выделить и проявить себя, они становятся совершенно яркими и незабываемыми даже внешне, как это было в прежние времена.
Это первое необходимое правило: чтобы хоть как-то сдержать натиск тщеславия, надо быть как все, стараться вести себя как все. В этом отношении есть замечательное правило. Меня часто прихожане спрашивают: «Например, идет Евхаристический канон, я хочу встать на колени, а никто не встает». Никто не встает – и ты не вставай, люди встали – и ты встань. «Когда креститься в храме?» Когда все крестятся, тогда и ты крестись. «Когда иконы целовать?» Когда все целуют, тогда и ты целуй. Не выделяйся, будь как все, и это придаст тебе мирное устроение, спокойное, помысел не будет волновать – и останется место для молитвы.
Это, конечно, легко говорить. Быть же как все нам трудно, потому что мы все заражены тщеславием. Но постепенно появляется опыт различения, когда человек по внутреннему состоянию сердца начинает понимать: «Вот я сейчас это делаю ради чего? Ради того, чтобы показать себя? Выпендриться, показать, что я не такой, что я тоже могу, что я тоже умею?» Человек начинает замечать это движение сердца и сразу себя сдерживать. Это приходит с опытом.
Второй способ хоть какого-то преодоления тщеславия – когда человек все делает по послушанию. Но с этим послушанием все не так просто. Это работает только в одном- единственном случае, когда человек слушается мудрого, опытного, духоносного старца. Стоит ему только слушаться не такового, как сразу же в его сердце возникает тщеславие.
У такой ситуации даже есть признак. Бывает, человек, слушаясь кого-то, постепенно начинает чувствовать, что он не такой, как все: «У меня старец-то о какой, и я его слушаюсь, а ты кого слушаешься? Ты никого не слушаешься. Какого-то батюшку? Какого-то мужа? Нет. Вот я действительно правильно слушаюсь». Это стопроцентная гарантия того, что тот, кого вы слушаетесь, не мудрый и не духоносный. Он, может, хороший человек, замечательный священник, но он далеко не старец и не мудрый руководитель и наставник жизни.
В первую очередь настоящий духовник заботится о том, чтобы в человеке, что ему доверился, не развивались помыслы тщеславия, которые погубят все хорошее, что делает этот человек. Погубят и отравят молитву, общение, общежитие, добрые дела, какую-то службу в храме. Все дары, подарки, труды, подвиги – всё пройдет даром. Поэтому опытность наставника можно определить именно потому, что он не поощряет, не поддерживает, не подчеркивает, не мотивирует человеческое тщеславие. Общаясь с таким духовником, человек чувствует себя как раз в состоянии, что он всего лишь маленький человек, который очень хочет научиться жить. Помыслы трубления перед собой, восхваления себя или кого-либо другого просто уходят, он думает только о том, как бы ему спастись, всех видит хорошими, а себя неуспешным, больным, испорченным. Если этот плод жизни есть результат деятельности, молитвы, заботы какого-то духовника, значит – к этому духовнику надо отнестись со всяким вниманием. В прежние времена было много таких наставников. Я еще застал таких священников в начале 90-х годов.
Подлинный наставник и проявляется тем, что он с любовью, кротостью, смирением и тишиной, но делает так, чтобы человек и не знал бы, за что себя похвалить, за что самого себя по головке погладить, за что, глядя на себя, порадоваться. То есть он тонко вел жизнь другого таким образом, чтобы оградить его от тщеславия.
Передача от 7 сентября
В чем пагубность мечтаний о себе и своей жизни
Мы продолжаем читать наставления святого преподобного Иоанна Кассиана. Разговор идет о борьбе со страстью тщеславия. В прошлый раз мы говорили, что Иоанн Кассиан уделяет большое внимание описанию проявления свойств, признаков страсти тщеславия и поступков, продиктованных этой страстью. В 128-м абзаце он рисует такую картину:
На иного напускает оно желание священства или диаконства, рисуя ему в мысли, что он с такой святостью и строгостью исполнял бы тогда свое дело, что и прочим священникам мог бы послужить примером святости, а кроме того, многим доставил бы пользу и своим поведением, и сказыванием поучений. Иногда и того, кто живет в пустыни, или уединенничает в келье, заставляет оно мечтать в уме своем, будто он обходит дома разных лиц и монастыри и действием своих воображаемых убеждений многих обращает на путь должной жизни. И водится таким образом бедная душа туда и сюда такой суетностью, бредя как бы в глубоком сне, и, увлеченная сладостью таких помышлений и такими мечтами исполненная, большею частью бывает не в состоянии замечать ни своих действий, ни присутствия братий, если бы они в самом деле были пред глазами, будучи вся сладостно погружена, как в истинно происходящее, в то, чем, не спя, бредит, как во сне, в блуждании помыслов своих.
Мы видим, что тщеславие очень тесно связано с мечтательностью: человек представляет, рисует картины, фантазирует. Конечно, способность фантазировать, строить в сознании картинки, еще не происходившие, – это свойство человеческого ума. И в самой мечте, в общем плане взятой, очень много положительного, хорошего. Например, в том контексте, в котором создавались разнообразные сказки (от «Золушки» до «Алых парусов»). Мечта помогает человеку приподняться над реальностью, бытовым пошлым миром, погрязшим в суете и мелочности; есть в ней что-то хорошее, по крайней мере, если мы берем ее вне христианского контекста. Для человека, не знающего Христа, не живущего в Боге, мечта может сыграть очень полезную роль. Мы об этом еще немного скажем в свое время.
Но в христианском контексте, тем более когда речь идет о подвижниках, о настоящих христианах, посвятивших свою жизнь Богу, о людях, для которых Христос есть не просто некий принцип, аспект религиозного учения или некогда живший Учитель праведности, а Бог, Которому они отдают свою жизнь, мечтательность – безусловно, всегда плохо.
В святоотеческой литературе у святителя Игнатия (Брянчанинова), Феофана Затворника эта мечтательность часто называется парением помыслов, парением ума. В это парение ума входит много умных состояний, умных действий деятельности человеческого разума, рассудка, ума. Но мечтательность для человека верующего – однозначно плохо. Особенно в той ситуации, в той композиции, в которой описывает Иоанн Кассиан, когда эта мечтательность связана с мнением о себе.
Если наша мечта никак не соотносится с мнением о себе и мы думаем, размышляем о будущем страны, мира или о будущем наших детей, каким мы хотели бы видеть нашего ребенка, это еще не так плохо и никак не связано с вредным душевным состоянием. Но когда человек строит мечту только на мнении о себе, то есть он себя как-то мнит, имеет какое-то представление о себе и, исходя из этого представления, начинает строить свою дальнейшую деятельность, это вредно, глупо, разрушает жизнь и никакого отношения к реальности не имеет. Потому что человек не знает сам себя, не знает, на что он способен и как поступит в той или иной ситуации. То, как он поступит, ему указывает сегодняшняя жизнь, те задачи, которые перед ним сегодня стоят. Когда он отрывается от этой реальности и начинает придумывать себе, как он поступит, это говорит о том, что скорее всего именно так он и не поступит.
Это очень характерные вещи, и они часто описываются в литературе, в частности у Достоевского или Гоголя. У Диккенса, например, описан сюжет, когда человек идет с мыслью, как он сейчас будет разговаривать с мамой или женой, как он сейчас скажет то-то, она ему ответит то-то, он скажет это, и все в его голове заканчивается замечательно, радостно и хорошо. Но он приходит, говорит что-то, в ответ получает совсем не то, что ожидал, тут же раздражается, гневается, говорит какие-то тупости, гадости. Разумеется, все кончается конфликтом, и он уходит. Проходит какое-то время, он переживает, что все пошло не так, и снова начинает мечтать: в следующий раз я пойду и сделаю так-то и так-то. И так продолжается всю жизнь.
Человек может всю жизнь жить мечтательно в отношении обыденных вещей. Бывает так, что муж и жена всю жизнь пребывают в каком-то перманентном конфликте только потому, что они мечтают; не живут реально, пытаясь разгрести те проблемы, которые у них есть, а живут в мечтах. Например, она мечтает о каких-то отношениях, в голове сложилась какая-то картинка, что она будет делать так, у них будет так, у них будет такой ребенок, такой дом, такие разговоры, такой стол, такое времяпрепровождение, такие поездки, такие разговоры. А тот, который сейчас с ней живет, вообще не собирается соответствовать ее мечтам. Он ее любит, и она его любит, но к мечтам эта реальная жизнь вообще не имеет никакого отношения. А женщину это злит, расстраивает, вгоняет в депрессию, потому что все не так, как она себе намечтала.
С мужчинами реже такое бывает в силу особой структуры их сознания, но и с ними тоже бывает. Каждый человек может жить в своих мечтах, которые основаны в первую очередь на незнании себя, на неправильной, неадекватной оценке себя, вообще на оценке себя. То есть человек начинает строить какой-то мир, исходя из неправильного представления о себе, не важно – насколько неправильного. Оно может быть заниженное или завышенное, но это не важно. Это как в математике: если изначально условие задано неправильно, естественно, искомое будет неправильным.
Человек мечтает о себе. Мечтание о себе есть зло и ложь, потому что правды и истины в этом нет вообще никакой ни на йоту. Человеку нужно прожить жизнь, причем не только с живыми реальными людьми: мужем, женой, детьми, родителями, друзьями, работодателями, коллегами. Этого мало, это не поможет человеку знать себя. Надо еще прожить вместе с Богом. Только в молитве перед Богом, в попытках (активных или не очень), направляемых на исполнение заповедей Божиих, человек познает сам себя. Не мгновенно, не тотчас, а прожив двадцать-тридцать лет в этом плавильном горне, в этом кипении, он более или менее начинает знать себя. Более или менее! На самом деле, пока человеку не исполнится лет семьдесят или восемьдесят, он не может сказать, что знает себя; есть такие глубины, которые ему еще не открыты.
Человек не знает, например, что он будет делать, когда будут умирать его дети. Он не знает, на что он способен, когда начнется война. Он не знает, что будет делать, когда останется всеми брошенный. Есть состояния, которые Бог просто не попускает человеку испытать, и никто не может сказать, как он себя поведет в определенной ситуации, пока это не переживет. Поэтому как может человек иметь какое-то мнение о себе, если он себя совершенно не знает?
Нет на земле людей, которые знали бы себя совершенно четко. Говорят, такие люди были. Подобные Антонию Великому, Силуану Афонскому или Сисою Великому. Да, они знали. Но в современности людей, дошедших до совершенного, абсолютного, исчерпывающего знания о себе, я не встречал. Именно это дает основание таким людям, как святителю Игнатию, говорить о том, что все люди пребывают в прелести. В целом он прав, потому что люди имеют какое-то очень искаженное представление о себе; это мнение о себе неправильное. Если на этом неправильном мнении о себе строить в сознании какие-то картинки, естественно, все будет совершенной неправдой, все будет лживым, не имеющим никакого отношения к реальности. Так, как человек мечтает о себе в той или иной ситуации, не будет.
Каждый знает, что такое бывает у всех, и не только в личностных отношениях. Это гораздо чаще бывает у людей хороших, добрых, честных, но неискушенных. Бывает такое представление в связи с тем или иным служением. Иоанн Кассиан приводит случай с мечтанием о священстве, с миссионерской проповедью. Это вполне понятно. Может быть, человек ходит с десяти лет в храм, молится, искренне любит храм, любит службу. Сразу после школы он идет в семинарию, хочет быть священником. Но он уже давно не мальчик, он юноша, а в юношескую голову мечтательность ползет. Если нет духовника, который будет трезвить, то человек начнет мечтать о том, как он будет священником, будет каждый день служить литургию, произносить проповедь вовсе не так, как эти маститые скучные протоиереи, как будет любить людей, будет им улыбаться, их поддерживать, как будет отдавать свою последнюю копейку, как это написано, например, в житии Иоанна Кронштадтского. Все это в его мечте копошится, но ничего подобного не будет. И он разочаруется, расстроится, у него будет депрессия, будут тяжелые переживания, вплоть до потери веры и самого желания служить.
Но, пережив это состояние, пережив эту страшную депрессию, сомнение в правильности выбора, в правильности веры, вообще в том, что Церковь хороша, правильна и замечательна, он станет очень хорошим священником. Но это надо пережить, а это очень и очень непросто сделать. И проблема здесь не в священстве и не в церковной действительности, а в том, что в его собственном сознании картина была оторвана от реальности: от того, что он сам есть, от того, что представляют собой люди, от того, что представляет собой время, в котором он живет, от того, что представляет собой реальная церковная ситуация.
Кроме самомнения и высокомерия у него еще и немалая степень гордыни, превозношения и осуждения других: «А почему, собственно говоря, маститые протоиереи, которые прослужили по двадцать пять-тридцать лет, делают именно так? На каком основании?» Нам кажется, что они не любят Христа и ничего не понимают в духовной жизни. Но они тридцать лет в сане, тридцать лет стоят у престола, и с ними ничего плохого не произошло. Это уже само по себе является свидетельством того, что это люди очень и очень хорошие. Потому что обычно у человека обнаруживаются все его скрытые страсти и похоти в первые десять лет, какие-то искушения случаются в первые пятнадцать лет. Если человек до сих пор стоит у престола и до сих пор служит, действительно погружаясь в службу, то надо понимать, что то, как он ведет себя с людьми, это не грубость, не сухость, не незнание, не его неблагочестие, а просто некий опыт, который он выстрадал и вынес за свои тридцать лет служения. Прослужишь тридцать лет – поймешь, почему он делает так, говорит так и ведет себя так.
Это то, что касается достаточно специфической мечтательности, относящейся к живущему семинаристу. Но на самом деле так может быть и у всех людей. Вот девушка оканчивает педагогический институт и мечтает о том, как она будет любима детьми, как будет воспитывать их, как они будут любить ее предмет. Ведь она-то знает, как преподавать, как сделать так, чтобы предмет был интересен, как сделать из обыкновенных средних мальчиков и девочек любителей языка, литературы, математики или истории. Она мечтает, как они будут читать, ходить куда-то, какие у них будут мероприятия, посиделки. Она все это в голове прикинула, но будет совсем не так, даже если она действительно талантливый учитель и у нее сложатся отношения с учениками, которые будут ее слушать, понимать, уважать и будут любить предмет. Но в это не включено, например, то, что у нее должен быть муж и своя семья, не включено то, что муж может не разделять ее увлечений, не давая ей времени заниматься тем, что необходимо для того, чтобы уроки получились. Не включено огромное количество бумаг, которые должен писать каждый учитель, что убивает у любого учителя вообще все чувства и желания к тому роду деятельности, которым он занимается. Талантливые люди, педагоги от Бога уходят из школы, потому что не выдерживают этой бюрократии, этой рутины, этого ужасного состояния повседневной отчетности, никому не нужных планов, не имеющих реального отношения к жизни с ребенком. Это очень тяжело переживается, и люди уходят из школы, хотя, казалось бы, все должно получиться. И таких вещей очень много.
А уж как все мы любим фантазировать на тему: был бы я президентом (или руководителем медицины страны, главным министром образования, министром обороны, губернатором, мэром)! Все мы готовы фантазировать на тему, что мы могли бы сделать, если бы были на этом месте. Не то что нынешние, которые ничего не умеют, ничего не понимают и ничего у них не получается. Это все очень грустно, порой очень пошло; и очень стыдно потом, когда человек понимает, что это совершенно не то, что нужно делать.
В этой мечтательности ключевым является то, что человек желает показать себя, доказать что-то, он видит себя особенным, хорошим, успешным, замечательным. Это состояние на самом деле является плохим, потому что человек как бы превозносит себя, как бы видит себя в особом статусе. Он вообще видит себя и не видит других людей. Другие люди в его мечтах – в сущности, средства для того, чтобы он смог показать себя. Чтобы через служение больным или нищим, ученикам или пациентам люди поняли, что он не какой-нибудь там врачишка, учителишка или священничек, а особенный, одаренный, совсем не такой, как все. Вот это в этих мечтах самое плохое. Человек превозносит себя перед самим собой, трубит перед собой, как сказал Христос. В этом уже проявляется страсть тщеславия.
Если, слава Богу, ничего не получится, то он может исцелиться от тщеславия, вылечиться от тех болезней, которые его мучают. Но если это исполнится, будет катастрофа, потому что человек понимает: «Мечты сбылись. Я не обыкновенный учитель (не обыкновенный руководитель, не обыкновенный священник)». И он начинает превозноситься над всеми теми, которые, по его мнению, просто не понимают, в чем настоящий смысл этого служения, этой работы. Он даже их не учит, он внутри ощущает: «Да о чем с вами говорить? Вы все равно не поймете. Вы изначально неправильные, а я изначально особо одаренный». Это горе, беда, трагедия, духовная катастрофа для любого человека.
Передача от 14 сентября
Взгляд на себя со стороны – это тоже тщеславие
Мы продолжаем читать духовные наставления Иоанна Кассиана Римлянина о борьбе с тщеславием. В прошлый раз мы прочитали 128-й абзац, который говорит о мечтательности. Продолжая эту тему, в 129-м абзаце Иоанн Кассиан приводит интересный сюжет:
Помню, когда я жил в пустыне скитской, один старец, придя в келью одного брата для посещения его, услышал, что тот внутри что-то говорит, и приостановился, желая узнать, что такое читает он из Священного Писания, или на память что прочитывает, как там есть обычай делать это за работою. Приложив поближе ухо, благочестивый наблюдатель услышал, что брат, будто в Церкви, предлагает поучение народу: это значило, что он, духом тщеславия обольщенный, представлял себя иереем и исполнял мечтательно лежавшее на нем дело. Подождав еще немного, старец услышал, что брат кончил поучение, и, переменив должность, будто уж в сане диакона, начал возглашать: оглашеннии изыдите. Старец постучал в дверь. Брат, вышедши, встретил его с обычною почтительностью, и, вводя внутрь, спрашивал, давно ли он пришел, делая вид, что беспокоится, не долго ли пришлось ему стоять вне и не потерпел ли он от сего чего неприятного, – на деле же совестью угрызаемый за свои мечты и за то, что делал вследствие их. Старец ласково ответил: я только что пришел, как ты возглашал: оглашеннии изыдите.
Приводится нелепый, смешной сюжет, но если заглянуть в душу этого человека, окажется не очень смешно, а трагично, потому что тщеславие свило большое гнездо в сердце этого человека.
Нам важно то, что здесь описывается очень характерное свойство тщеславия – именно когда человек в собственном сознании представляет себя как бы действующим героем какой-то замечательной истории. Сознание человека, отравленное тщеславием, представляет собой театр, в котором он играет самую главную роль.
Вот он, спаситель мира, спаситель людей, спаситель человечества. Он славно гибнет, а все плачут вокруг и наконец-то начинают говорить: «Да, какого славного и удивительного человека мы потеряли!» Или вот он заболевает, а все приходят к нему и говорят: «Да ты бы не умирал, ты бы жил, ты очень нам нужен!» И человек представляет себе, как он тихонько угасает, а люди рыдают и плачут. Лежа на одре болезни, в собственном сознании он понял: он нужен людям и обращается к Богу – и Бог его исцеляет. Он идет и дальше служит людям, потому что он им нужен. Или он представляет своих детей, которые сейчас его не любят и не почитают. Но вот проходит десять-двадцать лет жизни, судьба этих детей несчастна, они забиты жизнью. И вот наконец они приходят к родному дому, а родитель их дожидается, у него уже нет сил, но он их ждет, потому что все-таки хочет увидеть глаза своих детей. Вот они приходят и говорят: «Отец, мы всё поняли. Как жалко, что мы вовремя этого не поняли, но мы пришли с раскаянием». И он прощает их, потому что всю жизнь их любил.
Подобные картинки – это, по сути, сюжеты для театральной пьесы, для кино, как сейчас более понятно и принято снимать. Но мы в этом театральном мире, в этой постановке играем главную, замечательную, хорошую роль. Вот эта театральность нашего сознания, взгляд на себя со стороны, как я выгляжу, какое произвожу впечатление, каков мой имидж, – это тоже тщеславие, это признак человека, отравленного тщеславием.
Здоровый, нормальный во Христе человек смотрит на себя изнутри. Он смотрит в себя, какие у него страсти, какие у него проблемы, какая у него боль, какой грех, какие тараканы завелись у него в сердечке. Он с этим борется, ему нет дела до того, какое впечатление он производит на людей. А если человек не живет внутри собственного сердца, то он, естественно, постоянно представляет себя со стороны: как произносит проповедь, как выглядит. Записали его на телевидении: «Надо посмотреть, как я там… Вот эта манера мне не нравится, надо ее изменить, она визуально некрасиво смотрится. И вот эти интонации голоса надо убрать; когда смотришь, вообще противно звучит. Надо поменять». Человек любит смотреть на себя со стороны либо в собственном сознании, либо, если досужие почитатели фотографируют и снимают, посмотреть со стороны, как он выглядит, какое производит впечатление своим внешним видом, своей одеждой, своими манерами.
Вспомнился интересный момент. Есть фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (вряд ли его два последних поколения видели). В одной из главок этого фильма приводятся многочисленные фотографии из архива Гитлера, сделанные его личным фотографом, где он перед зеркалом отрабатывал именно те позы, те движения, те манеры, которые могли произвести впечатление на народ. Это понятно. Он художник, он тщеславный человек, чего же от него еще ждать? Но, собственно, он хочет стать политиком, он публичный человек, он должен производить впечатление. Да, тщеславно, да, плохо, но он же не монах, не христианин, не священник, это нормально. И вот видишь эти многочисленные фотографии, которые он запечатлевает не на трибуне, а просто в доме… Его фотографируют, фотографируют, проявляют, а потом он это смотрит, выбирая нужную позу. Само по себе с политической и публичной точек зрения разумно. Но если вы еще не потерпели профессиональной деформации, то понимаете, что это же глупо, это же нелепо. Но так устроен мир, мы уже про это говорили, он влечет нас к тому, чтобы смотреть на себя со стороны.
Например, в советское время на человека характеристику составляли люди, которые его знали, коллеги и начальники, они доказывали, что этот человек хороший, что он заслуживает грамоты, ордена, премии или еще чего-то. Теперь сам человек должен доказать, что он этого заслуживает, он должен постоянно смотреть на себя со стороны, постоянно оценивать себя глазами наблюдателя, как он ведет урок, как ведет себя на сцене, как стоит у станка, каков у него огород, каков у него дом. Он постоянно оценивает себя со стороны. Вся жизнь превращается в сцену, где он играет придуманную роль. Вот к чему приводит тщеславие.
Собственно, это и предполагается: когда люди окончательно теряют здравый смысл, в сущности, от людей ничего не остается, остается то, что постмодернизм называет симулякрами, остается оболочка, которая живет сама по себе, за которой нет никакого содержания, да и не должно быть. Мы просто играем некие социальные роли, и все. Мы сами вышли из той глубины, в которой должны жить, из недр, бездн собственного сердца. Там мы должны найти себя настоящих, а не в имиджах, не в феерии фотографий, которыми заполнен сейчас весь Интернет, и мы миллионами скидываем эти фотографии, сами же на себя смотрим и порой сами себе (мне рассказывали, что такое бывает) ставим лайки. Люди заводят себе разные аккаунты с разными именами, чтобы самих себя лайкнуть, отметить.
Сама по себе идея фотографии в том, чтобы оставить образ человека на память. То есть человек фотографировал не себя, это в голову почти никому не приходило. Портрет человека заказывали другие люди, а не он сам. Обычно фотографировалась семья, то есть это какая-то статичная, очень напряженная поза для того, чтобы именно в таком виде запечатлеть семью, детей, жену, родителей, чтобы осталась память.
А теперь в день десятки этих фотографий, где мы просто смотрим на себя со стороны: как я ем, как сплю, как выгляжу в этом платье, как выгляжу со своей новой татушкой или новой прической… Это постоянное наблюдение себя со стороны. Это уже не человек, а весь мир отравлен тщеславием. Если взять за образец шарж, условно говоря, картинку из скитского монастыря, которую здесь приводит Иоанн Кассиан, то, по сути, весь мир стал подобен этому больному монаху, весь мир стал такой же, он все время смотрит на себя со стороны.
Но кроме этой вещи, кроме глобального среза, глобального порабощения тщеславию, жизни на сцене есть одна вещь как маленький фрагментик этой общей отравленности тщеславием, который имеет особенно важное действие для верующих, молящихся людей. Речь идет о привычке смотреть на себя со стороны. Мы всегда как бы наблюдаем, как мы выглядим, что говорим. Это, казалось бы, противоестественно, но порой такое бывает, и, как показал опыт бесед с людьми, бывает отнюдь нередко.
Эта привычка приводит к тому, что человек смотрит на себя даже во время молитвы. То есть вместо того, чтобы жить внутри и молиться внутри, устремляясь к Богу и проживая это свое молитвенное действие перед лицом Бога, а значит – в покаянии и плаче, человек совершает молитву и наблюдает за собой со стороны. Главным образом это касается такой вещи: «А правильно ли я помолился? А хорошо ли я помолился? Если меня сейчас кто-то увидит, благочестиво ли я выгляжу?»
Если вообще увидеть подлинную молитву, то она не производит пафосного, трогательного действия, это только в кино. Кино тоже с нами сыграло злую шутку. Мы привыкли всё видеть со стороны, нам показывают, как человек молится. Любой молящийся человек знает, что к молитве это не имеет никакого отношения. Молитва подчеркнуто не публичное действие, это тотально не публичное действие, поэтому она не может выглядеть красиво, эффектно. Но надо же в кино как-то молитву показать. Вот мы показываем, как западные люди: трогательно и умилительно сложенные на груди ручки, взгляд, устремленный к небесам, человек молится, плачет, слезы текут.
К молитве это не имеет отношения. Но люди, подсмотрев эту картинку, думают: «Вот как надо молиться!» – и пытаются сделать так же. Они пытаются картинку осуществить в жизни. Человек так устроен, что он сознанием смотрит: «А я похож на эту картинку? Я так же молюсь? Вот только слезы у меня не бегут. Как же заставить их бежать? Что ж делать-то надо, чтобы они побежали? Взгляд устремил, ручки сложил, молитву читаю, а слезы не текут. Что-то надо сделать. Ну вот, потекли. Хорошо! Красиво! Я действительно молюсь». Так думает человек.
Но когда человек молится, он в принципе, органически не может смотреть на себя со стороны. Это нонсенс, это невозможно, потому что если он сознанием выходит из самого себя и как бы представляет себя молящимся, он в этот момент уже не может молиться, ведь к Богу нужно устремиться всем сердцем, всей крепостью, всем умом, а у него ум вышел из себя… В этот момент какая-то часть его сознания как бы смотрит со стороны. Это не молитва, это чтение молитвенного текста, это игра в молитву, когда человек действительно демонстрирует религиозные чувства, действительно демонстрирует веру, но именно демонстрирует. Он делает так, потому что его научили так делать. Ему сказали, как должна выглядеть молитва, и он старается так выглядеть. Ему сказали, как нужно стоять в храме, и он стоит. Ему сказали, как нужно молиться, и он молится. Но молитва –то состояние, которое обретает человек в поиске Бога; и он, встречая Бога, забывает обо всем, он не может в момент подлинной молитвы увидеть себя со стороны.
Об этом очень немного, но все-таки есть в православной литературе. Один человек, чадо отца Иоанна Крестьянкина, поднял эту тему. Не буду называть его имя. Он как-то разоткровенничался и написал о подобных вещах. Написал он это как исповедь, как покаяние свое и как недоумение, потому что он никак не мог избавиться от этого состояния, этого ощущения. Я надеюсь, он в конце концов справился, у него получилось, хотя бы просто потому, что он смирился и сказал об этом правду.
Но есть очень подробное описание подобной театральной молитвы, как ни странно, в одной из книг К. Льюиса, в дневниковых записях «Настигнут радостью», где он говорит о том, как эта его театральная молитва привела к его отпадению от веры и Церкви. Именно театральная молитва.
Обучаясь в колледже, он честно пытался молиться. И все время оценивал, хорошо он помолился или плохо. Понятно, у него больная традиция, там учили это делать, там учили оценивать молитву. И он оценивал ее. Ему казалось, что он нехорошо помолился. Он представлял себя молящимся. Молитвословов нет. Это мы правило прочитали, закончили, и все. Есть в правиле свои замечательные вещи, которые ограждают от очень многих проблем. А у них нет правил, просто молитва, какие-то излияния своего сердца. «А я правильно это излил? Я правильно демонстрировал свои чувства перед Христом, перед Богом?» Он пытался осознать себя, и ему казалось, что нет. Тогда он усиливал эмоциональное напряжение, доводил себя до каких-то слез, состояний. Оценивал. Опять вроде бы не то. И таким образом он загнал себя в тупик. Начиная с молитвы, пытаясь ее сделать честной, правильной, хорошей, замечательной, как ему тогда казалось, он довел себя до того, что перестал молиться вообще. Поскольку он был размышляющий человек и еще, к несчастью, подросток, даже больше в юношеском возрасте, он понял, что это все к вере не имеет отношения и что скорее всего никакого Бога нет.
Молитва – это встреча с Самим Богом, а не действие, которое подлежит оценке. Так и порой в разных сочинениях о молитве постоянно человеку как бы дается совет: оцени, как ты помолился. А это неправильно и невозможно. Если ты стоишь перед задачей оценить свою молитву, ты не молился, оценка – ноль. Если ты действительно молился, ты был с Богом, ты знаешь, что ты с Ним был, и тебе нет нужды оценивать свою молитву. Ты оцениваешь себя очами Бога, ты знаешь, кто ты и что ты, ты рвал свое сердце, ты плакал, ты рыдал перед Богом о том, что ты не такой, каким видит тебя Его любовь, каким хочет тебя сделать Его любовь. Ты переживаешь это как личную встречу, как собственное покаяние, ты оцениваешь себя, а не молитву. Если ты оцениваешь молитву, значит – ты не молился, ты не встретился в молитве с Богом, ты просто изливал свои чувства. Естественно, поскольку Бог никак не проявил Себя во время излияния этих чувств (скажем, мне же хочется знать вообще, был ли толк в том, что я делаю). Вот так тщеславие отравляет все стороны, все сферы, все глубины жизни человека. И злее этого ничего на самом деле нет.
Передача от 21 сентября
Тщеславие есть проявление гордыни
Мы продолжаем читать наставления святого преподобного Иоанна Кассиана. Он говорит о борьбе с гордыней, с духом гордости.
Восьмая и последняя брань предлежит нам с духом гордости. Страсть эта, хотя в порядке изображения борения со страстями полагается последнею, но по началу и времени есть первая. Это самый свирепый и самый неукротимый зверь, нападающий особенно на совершенных и с лютым грызением пожирающий их, когда они достигают почти уже самой вершины добродетелей.
Беда у гордости та же, что у тщеславия, только более глубокая. Собственно, само тщеславие есть проявление гордыни. И об этом говорит Иоанн Кассиан: хотя о ней говорят напоследок, но на самом деле все страсти связаны только с ней, она есть единый их корень.
А почему он говорит о ней напоследок? Он не знал людей ни XX, ни XIX, ни XXI века, он был бы немало потрясен, удивлен и изумлен тем, до какого состояния могут дойти люди. В XXI веке страсть гордости мучает не только людей совершенных и достигших некоего успеха, в том числе духовного. В наше время страсть гордости явно и вполне ярким, всем понятным способом действует даже на тех, кто ничего не достиг и ничего достигать не собирается. Если раньше гордился человек действительно что-либо умеющий, то нынче гордится человек, не умеющий ничего. Мудреное ли дело гордиться тем, что ты воскрешаешь мертвых? Но феномен сугубо нашего века – считать, что ты достоин всякого уважения и почитания, когда ты не можешь молиться, поститься, не хочешь что-либо делать и не собираешься хоть сколько-нибудь становиться праведным человеком. Конечно, в этом смысле страсть гордости есть не только удел совершенных, а самый сильный, самый могучий, самый страшный, а порой и всепожирающий бес каждого человека.
Тем не менее обратимся еще к 131-му абзацу:
Воин Христов, желающий законно подвизаться истинным духовным подвигом, всеми мерами должен стараться победить этого многообразного и разновидного зверя. И во-первых, мы можем избежать самой встречи с этою многочастною, отовсюду против нас готовою выбежать непотребностью, если, содержа в мысли оное Давидское изречение: «Господь рассыпа кости человекоугодников» (Пс. 52, 6), ничего не будем дозволять себе делать или предпринимать с тщеславным намерением стяжать суетную славу. Потом сделанное с добрым начинанием надобно нам усиливать и сохранить с подобным же – добрым блюдением, чтоб после того не прокралась болезнь тщеславия и не опустошила плодов всех трудов наших. Также что в поведении братий не принято в общий обычай и не делается всеми, то со всем старанием надо отклонять как дело хвастливое, и того, что может сделать нас заметными среди других, и что, поелику мы одни то делаем, может стяжать нам славу у людей, всячески избегать. Этими себя выказываниями наипаче и обнаружится, что к нам пристала смертельная зараза тщеславия: чего однако мы могли бы избежать, если бы содержали в мысли, что не только совсем потеряем плод трудов наших, какие подымаем с тщеславным намерением, но и виновными сделаемся в большем преступлении и, как святотатцы, должны будем понести вечные муки; так как к оскорблению Бога восхотели для людей делать дело, которое должны были делать для Него, и чрез то людей предпочли Богу, и славу мира – славе Божией, – как обличит нас тогда ведущий сокровенная Бог.
Слова Господь рассыпа кости человекоугодников (Пс. 52, 6), по мысли Иоанна Кассиана, убеждают нас в том, что любое дело, предпринимаемое с тщеславием, то есть для славы человеческой, не имеет никакого значения перед Богом. Мы внутренне считаем: «Ну делаю я это для тщеславия – и что? Все равно же делаю. Уже хорошо. Бог меня за это наградит. Да и куда я денусь от тщеславия?» А Иоанн Кассиан, опираясь на слова Псалтири, говорит о том, что хорошее дело, сделанное ради славы человеческой, ничего не стоит и не имеет совершенно никакого значения. Тот, кто делает дело ради людей, по страху человеческому и ради славы человеческой, потеряет свою награду и не сможет войти в Царство Божье.
Кроме всего прочего, в этом абзаце содержится указание на вопрос, который часто беспокоит людей: как делать правильно? Хотя само беспокойство по этому вопросу уже говорит о том, что тщеславие человеку не чуждо. «Вот никто не кланяется, а я хочу. Например, во время Евхаристического канона все встают на колени. Я тоже встаю на колени. В храме напротив не встают на колени, а я привык так делать. Можно мне или нет?» Или другие подобные вопросы: «Когда креститься? Как подходить к Чаше? Как целовать иконы? Мы привыкли делать так, а в этом храме по-другому».
Внимательный к себе человек начинает замечать, что мысли о том, как правильно, а как – нет, лишают его молитвенного мира. Пришел человек и молится, пребывает в молитве, молитвенно участвует в богослужении. Вышел, например, батюшка и причащает всех без использования спиртового раствора, салфеток и прочего: как причащали до этого, так и причащает. И человек думает: «А правильно это или неправильно? Вроде у нас в храме так делают, с салфетками, спиртом и кипятком, а тут по-другому. А как правильно?» Человек, ко всему прочему, хотел причащаться. Ему сейчас к Богу подходить, ему причащаться надо, а у него смущение, он пытается понять, как лучше. Внимательный к себе человек начинает замечать, что сомнение в том, правильно он что-то делает или неправильно, украло у него молитву.
Другой пример. Вошла некая женщина на литургию. Хор запел «Достойно есть» (или задостойник, если это двунадесятый праздник), и женщина встает на колени. А у нас мысль: «Сейчас не положено стоять на коленях. И другая мысль: а может, она права? Вроде видно, что женщина молитвенная». Эти мысли крадут у нас молитву. Вместо того чтобы пребывать в Боге, мы думаем о том, как правильно или неправильно.
Чтобы не мучиться этим вопросом, Иоанн Кассиан предлагает нам делать так, как делают все, или так, как делает большинство в храме, чтобы не привлекать к себе внимания, не выпячивать свою особенность и непохожесть на других. Имеются в виду не общие вера и поведение, а традиции, ритуал и привычные схемы, которые приняты в том храме, в который мы пришли. Народ русский, пытаясь все отмечать маркерами своих пословиц, сказал: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Пришел в храм, делай как все, тебе же будет спокойнее и лучше.
В этом абзаце Иоанн Кассиан также говорит: для того чтобы побороть и преодолеть тщеславие, чтобы наступить на песню собственной гордыни, человеку необходимо научиться ничего не делать по страсти человекоугодия. Ничего не делать, преследуя следующие цели: выделить себя, быть замеченным, снискать себе уважение или славу, стать чем-то значительным в той среде или в том коллективе, где находишься.
Как это ни покажется для некоторых неподъемным, это сделать на самом деле несложно. Нужно только научиться тому, чтобы око ума было всегда обращено в сердце, внутрь. Всегда следует наблюдать за своим сердцем и спрашивать себя: для чего я хочу это сделать?
Если мы научились этому делу, то в сердце все как на ладони ясно, чего ради мы собираемся делать тот или иной поступок. Большинство людей не привыкли вниманием быть внутри сердца и тем более различать чистоту и искренность его движений. Человек, умеющий оком ума стоять в своем сердце, знает, откуда берутся движения, которые приводят к тем или иным поступкам. Он не дает себя обманывать, он совершенно четко знает, по какому мотиву, по какой причине он сейчас сделал то, что сделал. На самом деле ничего невозможного и непонятного здесь нет, если ум привык стоять в сердце, быть в нем, контролировать его.
Например, мы находимся в некоем сообществе или коллективе. Это может быть собрание общины, трудовой коллектив на работе или на корпоративе. Кто-то что-то говорит. И меня так и подмывает сказать, что он говорит не то, что, по моему мнению, должен говорить. Почему? Что меня подмывает сказать слово? Что меня толкает на то, чтобы я его сказал? Я чувствую, что слово просто рвется из сердца. Меня уже начинает трясти, у меня трясутся руки. Все должны услышать и понять, что этот человек говорит совершенно неправильно. На самом деле я хочу сказать это ради тщеславия, я хочу сказать это ради себя самого. Само это кипение слова внутри сердца – ясный показатель, что мной движет страсть.
Если бы я не был движим страстью, а действительно бы знал, что человек говорит неправильно, а у меня есть чем возразить, то я бы, во-первых, дождался, когда человек договорит, дослушал бы его, а во-вторых, подождал бы момента, когда мне предоставят слово, когда меня спросят. Тогда бы я мог утверждать, что внутри меня не тщеславие, а действие мудрости. Я же не могу ждать даже до того времени, когда человек закончит свою речь, а перебиваю его.
Перебивание другого, неспособность дослушать другого человека ясно говорят о том, что человек движим тщеславием. Он говорит это не ради того, чтобы добраться до истины, хотя, разумеется, ему так кажется, а ради тщеславия, ради себя самого. Человек невнимательный обычно этого даже не замечает. Но вот это бурление слова внутри – яркий показатель, маркер того, что человек движим тщеславием.
Вот человек вдруг начал говорить несдержанно. Ему не предоставляли слова, его никто не просил высказаться, а он, не дослушав, что скажут другие, сразу возмущенно начал говорить. Если послушают то, что он сказал (что редко бывает), все изумятся тому, что он так пламенно говорит. У него будет эйфория, восторг, торжество, и медные трубы будут трубить ему со всех сторон: «Вот видишь, какой ты! Вот видишь! А этот болван священник говорил: молчи, молчи. Вот я сказал, и все люди сразу поверили, изменились и узнали, в чем истина. Всегда теперь буду говорить, раз мое сердце кипит, ведь оно кипит правдой Божьей, жаждой истины. Всегда буду говорить!» Ну и говорит человек все больше. Если он говорит успешно, то все более и более трубы трубят, пока не протрубят ему вечный покой.
Но чаще бывает, что его, слава Богу, не послушали. Когда ему возразили, когда на него накричали, когда его все очно или заочно забанили, он вдруг испытывает горечь и досаду. У него на душе тяжело, там грязь, печаль и раздражение: «Ой, не так сказал. Ой, не надо было говорить. Зачем все это затеял?» Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Все это от того, что дело, которое мы делаем по тщеславию с целью показать себя, всегда заканчивается плохо, независимо от того, какой эффект оно произвело в людях.
Можно сказать и более рельефно. Так, некоему человеку нужна моя помощь. Я ему помогу, и пусть все увидят, что я тоже способен помогать людям. Возьму, например, и буду заботиться об этом инвалиде, чтобы доказать себе и другим, что я могу. Я делаю это, чтобы явить какой-то подвиг, чтобы и меня тоже приняли в Царство Божье, так как я позаботился об инвалиде. Усердная, хорошая забота приводит к тому, что действительно инвалид живет хорошо, у него все есть, он доволен, он меня благодарит. Я радуюсь тому, что взялся за это дело, у меня все хорошо, я доволен, я счастлив. Он счастлив, я счастлив, чего еще надо-то?
Но важно, что у тебя внутри. Если внутри радость и эйфория от того, что у тебя все получилось, значит, это тщеславие, и будет большая горечь, потому что за взлетом непременно следует падение. Даже хорошо, если оно произойдет, потому что если его не будет, то человек возомнит, что он правильнее и лучше других. «Ты не можешь, потому что не умеешь, а вот у меня все получилось! Я смог! У меня получится!»
Мы привыкли оценивать дела, которые мы совершаем, просто по тому, что они успешны. Но человек Божий, Священное Писание и Бог оценивают дела не по тому, насколько они успешны, а по тому, насколько они приводят человека к плодам духа, из которых главными являются вера, кротость, воздержание, смиренномудрие, терпение и любовь, а вовсе не радость от достигнутого успеха.
Если человек желает оказать кому-то помощь, если помощь нетрудная, если всё нравится и тому, кто заботится, и тому, о ком заботятся, то кажется, что все хорошо. Но в мире Божьем бывает не так. Вдруг появляется кто-то другой. Например, больной человек или инвалид, о котором мы заботимся, вдруг находит девушку, и она отталкивает нас от него, начинает заботиться о нем сама. А нам обидно, нам завидно, мы печальны: «Ведь я о нем должен заботиться». А Бог решил, что она о нем позаботится лучше. «Да что Он знает, этот Бог? Да что знает эта женщина? Это я о нем заботился, только со мной ему было хорошо».
Зависть, обида и печаль ясно показывают, что мы делали это по тщеславию. Бог потому и забрал у нас этого человека и отдал его другому, чтобы мы не превозносились, чтобы отучить нас от этого и отлучить от того, что мы сделали идолом, ибо тщеславие и идолопоклонство, идолотворчество – вещи, находящиеся очень близко друг к другу.
Передача от 28 сентября
Положительная работа тщеславия у детей
Мы продолжаем читать наставления святого преподобного Иоанна Кассиана. Напомню, в прошлый раз мы читали 131-й абзац, где Иоанн Кассиан, ссылаясь на слова Псалтири, на известное изречение Господь рассыпа кости человекоугодников (Пс. 52, 6), рассказывал о вреде и пагубности тщеславия. Мы с вами говорили, что когда человек начинает все делать ради тщеславия, то никакой пользы, никакого созидания, развития, углубления души не происходит.
Заканчивая разговор о тщеславии и переходя к гордыне, хотелось бы сказать несколько слов об особенностях тщеславия в обычных житейских проявлениях.
Первое, что бы мне хотелось сказать, это то, что происходит с нашими детьми. Очень важно: то, что мы говорим о борьбе со страстью тщеславия или о том, как не надо слушать тщеславие, и обо всех прочих упражнениях аскетических, все это порой совсем не подходит к детям. Часто, когда люди начитаются духовной литературы и пытаются воспитывать этой духовной литературой не себя, а своих детей, возникают проблемы непонимания того, что ребенок живет в другом мире. Конечно, элементы какой-то аскетики должны быть у ребенка, но в целом какое-то понимание духовных явлений, чувствования духовных явлений в детском возрасте дано только избранникам Божьим (как преподобный Сергий Радонежский или преподобный Серафим Саровский). А у нас дети не избранники Божьи, они обыкновенные дети. Поэтому подход к ним в отношении тех страстей, которые мы перечислили, должен быть несколько иной. Конечно, какую-то корректировку делать надо, но вот что принципиально хотелось бы сказать.
Именно тщеславие выводит ребенка из тех психологических, педагогических тупиков, в которых дети очень часто оказываются. Не то что выводит, а не дает свалиться в эти тупики. Именно тщеславие приводит к тому, что ребенок не становится наркоманом, бандитом, разбойником, маргинальным подростком, членом какой-то разбойничьей компании, группировки, не становится глупым, пустым человеком, потому что он хочет выделиться, он хочет что-то знать, хочет быть успешным, именно достойно успешным. Именно тщеславие приводит ребенка к тому, что он занимается спортом и хочет достичь успехов. Именно поэтому он занимается музыкой и старается в этом достичь успехов. Именно поэтому он читает книги, делает домашнее задание, учится, старается угодить родителям и учителям. Все это тщеславие. Но все это в детском возрасте помогает человеку не свалиться в беспросветный мрак никчемного существования и не наслаждаться тем, что ты смотришь фильмы ужасов, материшься, пьешь пиво и издеваешься над животными или над слабыми подростками.
Это по-прежнему тщеславие, но оно помогает в детском возрасте удержаться над тем болотом, в которое засасывает тех, у кого никакой мотивации нет. Мечтать о том, чтобы мотивация у ребенка была чисто духовной, невозможно, он рожден испорченным человеком, как все мы, и семя гордыни (а стало быть, и тщеславия) живет в его сердце, оно не искоренено, если это не избранник Божий. Такие люди есть и до сих пор, но их, как и в прежние времена, не очень много.
О борьбе с тщеславием в юношеском возрасте
Второе, что хотелось бы сказать про детей. В подростковом возрасте тщеславие помогает человеку взлететь, оно даем ему достаточную мотивацию, силы, решимость для того, чтобы сопротивляться среде, чтобы добиться чего-то, казалось бы, недостижимого. Это тщеславие в подростковом возрасте есть, но оно помогает. Если оно остается дальше, а оно неизменно остается, оно становится демоном этого человека. Он не свалится уже в наркоманию, уже не будет маргинальным подростком, уже не будет в плохой компании, уже все это позади, но тщеславие по-прежнему определяет его жизнь очень сильно. Когда ребенок переходит из подросткового возраста в юность, необходимо научить его с этим тщеславием бороться, необходимо показать ему отвратительные стороны тщеславия. Мы как бы не боремся с ним тогда, когда тщеславие делает положительную работу. Но когда эта работа закончена, мы пытаемся человеку показать вредность тщеславия и научить с ним бороться.
Для этого очень важно научить ребенка не с самим чистым тщеславием бороться, а научить его не осуждать других людей и заботиться о ближнем. Это не является эффективным методом борьбы с тщеславием, нет. С тщеславием придется встретиться лицом к лицу. Это страшная борьба, и в реальности она состоится далеко впереди, когда человеку под сорок, а то и за сорок лет. Это неизбежный ход жизни.
Если человек пришел в монастырь в шестнадцать лет (а кто его возьмет в шестнадцать лет?), если он воспитан в патриархальной среде, среди патриархального мира, никогда не общался с обыкновенными нынешними людьми в обыкновенной школе, в обыкновенном городе, ему, может быть, удастся это сделать раньше. Я же говорю про обыкновенных людей. По-настоящему борьба будет позже. Но лет в шестнадцать-восемнадцать нужно научить человека не судить тех подростков, юношей, девчонок, которые ведут не совсем правильный образ жизни. Вот это мы можем сделать. Это не повредит мотивации. Если человек научится не судить, не превозноситься над другими и научится хоть как-то помогать тем, кто рядом с ним, это удержит его от самых крайних форм тщеславия и приведет к тому, что когда он станет зрелым, он окажется вполне способным побороться и потягаться с тщеславием. Если юношу, подростка не научить заботиться о ближних, помогать, когда кто-то нуждается в помощи (хотя он может и недостоин этой помощи, но ему плохо, ему надо помочь), научить не судить таких людей и не хвастаться сильно много, принимать похвалы, но самому этой похвалы не искать, этого будет достаточно, чтобы ребенок, став взрослым и зрелым человеком, смог потягаться с тщеславием. Если мы его этому не научим, то тщеславие его съест. И даже тогда, когда он мог бы это и сделать, его духовных сил, умственных сил, душевных сил будет недостаточно для того, чтобы бороться с тщеславием, оно его съест.
О тайном тщеславии «хороших» людей
И третье, что в этом отношении важно понимать. Представим успешного подростка. Он успешен в школе, отличник, книжный человек, тайный изобретатель (мальчики очень любят с роботами или с программированием возиться), тихий, никуда не лезет, никуда не суется. Очень хочет угодить учителям, родителям, в целом ни во что не вляпывается. Создается иллюзия, что это очень хороший, спокойный, тихий человек. Наш народ давно подметил, что в тихом омуте черти водятся. Как раз в этом случае имеется в виду то тайное тщеславие, которое в каждом человеке дремлет. Если он не подвизается в борьбе с тщеславием, то оно в нем живет. Как мы до всего этого читали, его невозможно победить, оно везде, оно многолико, оно пронизывает всю жизнь человека. Нам кажется, что он хороший и все у него правильно. Но он тайно думает, что он не такой, как все. Он знает и очень гордится тем, что он не такой, как все. Ему нравится, что его хвалят и ставят в пример, хотя он тихо сидит и молчит. Ему этого очень хочется. И очень часто и неожиданно это выстреливает в какие-то годы, у кого в юности, у кого в молодости, в двадцать лет, у кого в сорок лет, кто-то так и не выходит замуж, кто-то так и не женится, а если выходит замуж или женится, часто неудачно.
И это не вдруг так тяготы жизни испортили, вот это его «я не как все» уже отравляло его тихое и спокойное бытие еще в подростковом возрасте. И в конце концов там гнило, гнило, и оказалось, что он просто не в состоянии нормально социализироваться. Он так и сидит тихохонько дома, так и читает книги, потому что он не может выстраивать отношения с людьми, которых внутренне не уважает. Он знает, что он не такой, а они плохие, испорченные, развратные, гадкие. «Да не хочу я с ними общаться». И он не может социализироваться.
Кажется, что из-за его застенчивости, или из-за его скромности, или из-за его тихости с девочками он не умеет общаться; или с мальчиками не умеет общаться. Нет. В груди, далеко-далеко в недрах этой души, дремлет тщеславие. Оно и дремлет там специально, потому что раскройся оно, он бы сам себя увидел со стороны и ужаснулся и захотел бы стать действительно если не нормальным человеком, то, по крайней мере, здоровым; он бы мог исправиться. А демон тщеславия там живет, отравляет душу человека, ведет его к погибели, а ни окружающие, ни он сам об этом даже не догадываются. Если бы Бог не вмешивался порой очень неприятными событиями в жизнь человека, то так бы многие и прожили до конца своих дней, не постигая, какой страшной тьмой отравлено, окутано все их бытие.
Это первое, что хотелось сказать в отношении тщеславия и наших детей. Мне бы хотелось лишний раз подчеркнуть: не пытайтесь сделать из ваших детей смиренных монахов. Не пытайтесь. Это никому, кроме Бога, не под силу. Когда вы навязываете им смиренный, как вам кажется, образ жизни, вы только учите их лицемерить. И больше ничего. И не удивляйтесь тогда, что они ничего не достигнут, а вам тоже этого хочется.
Как тщеславие рядится в личину смирения
Второе, о чем бы мне хотелось сказать в отношении этих вывертов, этих личин тщеславия. Наиболее печально, когда тщеславие рядится в одежды смирения, когда человек разыгрывает покорность не потому, что он действительно смирился, а потому, что он тщеславен. Это то состояние, про которое тоже наш народ сказал в пословице: «смирение, которое паче гордости». То есть такой образ смирения, в котором гордыни больше, чем в любом гордом человеке. Это искажение, этот выверт тщеславия, которое гримируется в ризы, в одежды смирения, может происходить двояким образом.
Первое – это когда человеку нравится образ смиренного и он пытается его продемонстрировать. То есть он не смирился, но представляться смиренным ему нравится, потому что ему самому внутренне очень нравится этот образ. Он как бы смотрит на себя со стороны. Не сказать, что любуется собой, это уже совсем бы было очевидно, но ему просто нравится, что он такой, он мнит себя смиренным, потому что он изображает смиренного человека. Поскольку он знает, что в определенных кругах это имеет определенную котировку, это ликвидный товар, ему это нравится. Эти люди совершенно гордые, до невозможной степени гордые, но они попадают в церковную среду, понимают, что там востребовано, какой «продукт» там востребован, и начинают напускать на себя смиренный вид, используя смиренные слова, какие-то смиренные выражения речи или лица, играют роль смиренного человека.
Конечно, даже не очень искушенный человек разберется, что это подлог, что на самом деле никакого смирения тут нет. Но человек так входит во вкус, так вживается в свою роль, что эту личину трудно отодрать от него. И даже если говоришь ему, например: «Ты же сейчас лицемеришь, ты же не смирился!» – он может согласиться и сказать: «Да, простите, я не смирился; и вообще я смиряться не умею; я никто и звать меня никак». Но при этом внутри его гордыня. Просто он принимает такой образ проживания собственной жизни, что иначе уже не может говорить, не может делать, но это не значит, что он стал смиренным, ведь внутри у него все по-прежнему отравлено гордыней.
Ты ему говоришь что-то, делаешь замечание, мол, это гордо, ты же не уважаешь человека, ты же превозносишься, а он говорит: «Да, простите меня, я ничтожное существо, жалкое, мерзкое, отвратительное, гадкое, ничего не умею, не знаю. Вот такой я несчастный человек». И тут же командует: «Ты пошел куда? Куда пошел, тебя спрашивают!» Переход мгновенный, потому что на самом деле внутри сердца у него нет смирения. Просто он перед какими-то людьми, в каких-то состояниях выражает это свое как бы подложное смиренномудрие, но тут же, выходя из храма или же прямо в храме может руганью и бранью кричать на бабушку, дедушку, просто проходящего ребенка, может и ударить. Но когда ты на это оторопело смотришь, он говорит: «Да, простите, я такой невыдержанный; и вообще как земля меня только носит, я отвратительный». И тут же опять он начинает это делать.
Это отвратительно, это гнусно, но такие люди тоже есть. На самом деле этот человек не только не смирился, он даже понятия не имеет, что такое смирение, и он никогда-никогда в жизни не переживает о судьбе обиженных им людей. Он просто не чувствует этого, ему кажется, что он делает что-то ради интереса не своего, ради общего дела, ради того,что это надо делать. В результате получается, что он даже этого не понимает, и это полное неуважение, непонимание того, что другие этого уважения достойны.
Но это смирение, которое паче гордости, на самом деле такой костюм, такая маска, что считывается всеми. И все понимают, что этот человек никакой не смиренный и ничего смиренного в нем нет, потому что даже в этих словах он говорит гордо, высокомерно, и всем это понятно. По сути, обмануть он может только себя самого, больше он никого не обманет.
Но есть второй способ, когда тщеславие рядится в одежды смирения. Это тогда, когда мы угождаем человеку, чтобы произвести на него впечатление, чтобы ему нечто доказать и нечто показать. Мы терпим все несообразности другого человека, все его грехи, всю его наглость, подлость, низость. Мы терпим, мы ему уступаем, мы терпеливо несем этот самый наш крест, и создается полное ощущение, то человек смиряется. На него орут, а он опустит голову и молчит. Его обзывают самыми гнусными словами, говорят: «Пошел вон», – и он смиренно уходит. Он никому не говорит и слова, он все терпеливо переносит. И у всех, кроме людей по-настоящему смиренных, создается полное ощущение, что они видят смиренного человека.
Именно этим продиктован вопрос, который я часто слышу и который часто задают, когда речь идет о смирении. Именно когда люди спрашивают о смирении, говорят о смирении, подразумевают именно такое состояние, и они говорят: а почему тогда смирение заканчивается трагедиями, сумасшествием, порой убийством, очень часто самоубийством? Почему тогда нам Христос указал путь смирения, если оно мало того что так некрасиво и безобразно, а еще и заканчивается чаще всего трагично?
Люди говорят про тщеславное смирение, а вовсе не про настоящее, о котором говорит Христос. Если вы сопоставите распятого Христа и такого человека, терпеливо выносящего поношения, вам может показаться, что это одно и то же, но только если вы не знаете Христа, только если вы сами не смирились пока еще и к смирению Христа не прикасались. Когда же вы к нему прикоснетесь, то спутать эти два образа нельзя. Но подробнее мы поговорим об этом в следующий раз.
Передача от 5 октября
Как тщеславие рядится в личину смирения (продолжение)
Мы продолжаем читать наставления святого Иоанна Кассиана. Сегодня перейдем к страсти гордости. Но сначала мне хочется закончить тему, которую мы не успели закончить в прошлый раз: как тщеславие рядится. И как очень похоже рядится в одежды смирения.
Есть известный советский фильм «Тени исчезают в полдень». Честно сказать, мне никогда не нравился этот фильм, но там есть образ некой монахини (как понимали это советские люди), которая ходила в черных одеждах. По существу, она монахиней не была, она просто замимикрировалась под монашество, на самом деле это была обычная женщина. И вот она нарядилась в монашеские одежды и демонстрировала, как казалось советским кинематографистам, образ настоящей монахини. Любой советский человек и правда думал, что это и есть лик настоящей православной монахини.
Но любой православный человек, знающий живую монахиню, понимает, что между ними ничего общего нет. Не только потому, что она самозванка, но по поведению, по манерам ничего общего нет. Спутать-то нельзя, но набросить на себя некую маску порой можно очень удачно, однако обмануть можно только тех людей, которые в этом ничего не понимают.
Вот так происходит и в том случае, когда тщеславие рядится в одежды смирения. Обмануть можно всех; и обманываются все, кроме тех, кто по-настоящему смирен, они-то знают, какая в этом на самом деле ложь и неправда.
Представим человека, который демонстрирует, излучает покорность, послушание, готовность исполнить любую прихоть, любую степень служения, переносит любое унижение, любые насмешки, издевательства, укоризны. Ради чего он все это делает?
Вроде бы, по мысли каждого человека, далекого от веры, в таком поведении и есть выражение христианства. Но на самом деле нет. Человек делает это для того, чтобы сохранить внутри себя сознание собственной значимости; и, как совершенно крайний случай, значимости для самого себя. То есть человек внутренне гордится своей способностью все переносить, он гордится собственным унижением: «Ведь ты-то не можешь стерпеть этой насмешки, а я могу. Ты-то не можешь вытерпеть, а я могу. Я еще и не такое могу. Он об меня ноги вытирает, а я терплю. Тебе слабо? А я могу. Он делает мне больно, а я терплю, сжав зубы, терплю. Он меня унижает, выставляет на позор, а я терплю. А ты-то этого не можешь сделать. Теперь понимаешь, какой я? Нет, вам этой силы не видать! Вы слабые, а я могу все вытерпеть!» В таком виде в человеке это присутствует, чаще этим заканчивается.
Но поначалу человек упорно хочет, чтобы была очевидна его значимость именно для того самого человека, который приносит боль: для мужа или друга, для жены. Чтобы они осознали, какая великая у меня степень смирения, чтобы они поняли, что без меня им не выжить, что только я могу все вынести. Даже матери по отношению к детям могут такое проявлять: «Я могу вынести все, без меня он пропадет, он должен это понять, и однажды он поймет это. Он поймет, как бедна и убога была бы его жизнь, если бы меня у него не было».
Поначалу это именно желание во что бы то ни стало доказать человеку: я единственный, кто может его вынести, я единственный, кто может все вытерпеть, чтобы он понял, что только моя любовь (хотя там нет никакой любви) может действительно согреть, обогреть все, что в нем есть. Постепенно всякие издевательства увеличиваются, и может дойти до тирании. Но это состояние тирании отчасти обусловлено именно моей безответственностью, безответностью. Я не отвечаю ни на что и даю человеку абсолютную власть над собой. Эта власть надо мной развращает его абсолютно, и он доходит до страшного, практически звериного отношения. А я все это терплю и все по-прежнему хочу ему доказать: «Видишь, ты не сможешь меня вывести из состояния равновесия, я все равно буду выше тебя, ты все равно не сможешь меня победить, я все равно докажу тебе…»
Этот эпизод очень интересно обыгрывает А.С. Пушкин не столько в «Сказке о рыбаке и рыбке», сколько в образе Финна из «Руслана и Людмилы», когда тот всячески завоевывает эту ничтожную женщину, а она его отметает. Он хочет доказать, что только он может быть с ней, только его она и достойна. И когда проходят годы и годы и она наконец является ему в виде совершенно неромантическом, он отвергает ее, за что наживает себе жуткого врага.
Вот так бывает и в современной жизни: когда человек уже ничего не ждет от того человека, которому служит, то начинает просто внутренне гордиться собой, что он не такой, как все. Он вынес такое, что никто не вынес, и донесет это до конца. И все равно все однажды узнают и поймут (когда он засохнет, умрет и ляжет на кладбище), оценят, каким терпеливейшим человеком он был.
На этом основании часто образуется состояние созависимости. И как бы человека ни гнали, ни унижали, ни гнобили, ни тиранили, он по-прежнему привязан этой мыслью, она проявляет эту скрытую в нем гордыню. Скрытое в нем состояние проявляется именно тем, что он говорит: «Ну куда он без меня? Он же без меня пропадет. Только я знаю, какой это великий человек, только я могу его понять, только я могу ему служить. Он пропадет без меня. Да кому он нужен кроме меня?» Происходит как бы растворение в другом, иллюзия погружения совершенно в другого человека.
На самом деле тщеславие приводит человека к тому, что он как бы совершает поступок героического самоотвержения, подвиг героического терпения. Но действует внутри его не любовь, а тщеславие: «Я хочу, чтобы тот, ради которого я это терплю, понял и осознал, кто я есть, какой я». Ну и сам он тоже услаждает себя тем, что он герой, он терпит, он все перенесет. И только изредка бывает, что в минуту какой-то расслабленности, откровения такой человек начинает говорить, раскрывает сокровищницу и подпол, подвал своей души, и ты начинаешь видеть, какая несусветная гордость определяет человека в его этих мнимосмиренных, мнимохристианских поступках, это сознание своей исключительности.
Если человек не исправляется, если он упорно настаивает на этой своей исключительности, упорно терпит, как ему кажется, ради смирения (на самом деле ради того, чтобы доказать, что он может это вытерпеть), если в нем все больше разрастается гордыня, то в нем все сильнее разрушается душа. В конце концов это заканчивается либо пьянством (это еще неплохой вариант, хотя, как правило, людей трудно исцелить), либо какой-то обратной жестокостью, либо самоубийством, что бывает очень часто. Но если это не приводит ни к одному из этих вариантов, то в любом случае приводит к неврозам, к разрушению души. И вот это разрушение души и показывает, что никакого Христа в человеке не было, никакое это не Христово смирение, а все замешано на гордыне. Ибо человек, идущий путем смирения, собирает свою душу и становится цельным, мужественным, он становится человеком, излучающим мир и радость, а не отвращение от этой несравненной степени униженности.
Христос терпит плевки и удары. Но когда Он висит, измученный, на Кресте, мы видим не сломленного человека, а человека, добровольно смирившегося и бесконечно любящего тех, кто Его убивает, любящего нас, а не Себя в Своем страдании. Он страдает не для того, чтобы нам доказать, как Он нас любит, а потому, что любит. Потому и погибает. Это разные вещи. Он ничего не хочет нам доказать, он просто любит. «Если вы хотите Меня убить, можете убить, но любить Я вас не перестану». И даже с Креста Он молится за этих людей не потому, что хочет показать, как их любит, а потому, что просто любит. Поэтому и образ Его, распятого, произвел такое впечатление на распинателей Его. Когда все свершилось, они шли, бия себя в грудь и плача, потому что они были потрясены. Они не стали тиранами, это их не привело к состоянию чего-то запредельно жестокого, они содрогнулись: «Что мы сделали?» Потому что, даже висящий на Кресте, Он излучал любовь и мир. Собственно, слова «смирение» и «мир» однокоренные.
Хуже-то всего, что люди таким ложным смирением, люди, наслаждающиеся собственным подвигом, упивающиеся собственным терпением, часто приходят в Церковь, думая, что их жизнь уже почти совсем христианская, хотя на самом деле Христос для них не значит ничего. Он значим только как Существо, Которое должно их похвалить; хоть Он-то скажет мне: «Молодец! Ой, молодец! Ты такую свинью, ты такую сволочь терпел(а) всю свою жизнь! Как Я тебя люблю!» Они ждут, что Христос скажет им это, что Он их поддержит, утешит и докажет, что их несравненно терпеливое служение этому отребью рода человеческого было величественно и велико.
И многие приходят в Церковь именно для того, чтобы эту похвалу получить, они ждут этой оценки, ждут, что кто-то их подвиг наконец оценит и заметит. Но на самом деле никто не ценит. И они расстраиваются, унывают, уходят: «Ну почему? Ведь мы почти смиренны, почти христиане, мы всё делаем, что Христос велит». Настолько они не только сами обманулись в том, что они смиренны, они и очень многих умудрились обмануть.
Внешне это производит вид смирения, хотя по существу им не является, потому что там нет любви. Всякое смирение связано с любовью. Всегда. Смирение есть путь к любви. И подлинное смирение всегда приводит к любви. Если женщина смиряется действительно перед пьяным мужем, то это рождает плач о том, чтобы муж стал достойным человеком. И человек плачет, разрывая сердце в куски. И через неделю муж перестает пить, потому что жена молится не о том, чтобы ее личная скорбь в жизни прошла, а ей неизмеримо жалко мужа, ведь он погибнет. И она просит у Бога жизни для него, чтобы он не просто оценил ее, чтобы он оценил Христа, чтобы он обратился ко Христу, чтобы он увидел именно Христа, в покаянии к Нему пришел и Христос бы даровал ему жизнь. Не о себе думает человек, а о спасении возлюбленного.
Но можно почти то же самое сделать, когда человек плачет, но от жалости к себе, от того, что он по-прежнему не понят, не принят, его значимость не осознали. И человек просит: «Сделай его трезвым, пусть он узнает и покается передо мной. Пусть он поймет и осознает, какую невыразимую муку несла я всю жизнь, живя с ним». Молитва не о том, чтобы душа спаслась, а о том, чтобы хоть на старости лет порадоваться, что он наконец понял, как многим мне обязан.
В сущности, это такая «любовь», такое «смирение», что незаметно для себя ставит себя на место Бога. Хочется, чтобы человек осознал, насколько мы значимы в его жизни, а не насколько Бог значим в его жизни. Мы хотим, чтобы он перед нами покаялся, а не перед Богом. Мы хотим стать для него источником жизни, а он должен в покаянии ползать на коленях, замаливая грехи, как рыбак перед своей старухой (а не перед Богом все это должно осуществляться). Но понять эту мимикрию может только человек, который знает Христа и хоть немножко прикоснулся к тому, что отцы называют смирением.
Записала Инна Корепанова для телеканала “Союз”
https://tv-soyuz.ru/Chitaem-Dobrotolyubie
Вернуться к списку